Часовой взглянул на номера, проверил, как положено, документы, и перекладина шлагбаума быстро поползла вверх. Поднимая облака снежной пыли, машина вынеслась на взлетную полосу. В конце ее гудел, разогревая двигатели, самолет из Особой эскадрильи наркома внутренних дел СССР. У трапа, зябко поеживаясь, топтались начальник аэродрома и начальник караульной службы. Крылов бросил взгляд на часы. Стрелки показывали без десяти пять, пока они не потеряли ни минуты. На ходу выслушав доклад коменданта, офицер по трапу поднялся на борт.

Экипаж в полном составе находился на местах, приборная доска бодро помигивала разноцветными огоньками. Крылов прошел в кабину, поздоровался и спросил у командира:

– Вы готовы?

– Ждем только команды на взлет, – ответил тот.

– Считай, что получил! Но запомни, старший лейтенант, в случае непредвиденных обстоятельств пакет, что у капитана Шевцова, не вскрывать, а сразу уничтожить!

– Есть! – ответил летчик и уже по-свойски сказал: – Да все будет нормально, товарищ майор! Вот только померзнуть у нас придется, поэтому вы там приготовленные тулупчики накиньте…

Последние слова потонули в грохоте двигателя. Рев винтов перешел в визг, от бешеной тряски корпус, казалось, вот-вот рассыплется. Подгоняемый встречным ветром, транспортник быстро набрал скорость и легко оторвался от земли. Тряска скоро перешла в болтанку, машину подбрасывало на воздушных ямах, как щепку в морской волне, и энкавэдэшникам пришлось крепче вцепиться в подлокотники кресел, чтобы ненароком не протаранить лбом стенку. После набора высоты болтанка прекратилась, но здесь их подстерегала другая напасть. Летчик был прав, в салоне было холодно. В спешке они не успели переодеться и теперь страдали от этого. Тонкие шинели совершенно не спасали, а щегольские хромовые сапоги превратились в настоящие пыточные колодки. Пальцы рук и ног немели, слезы, наворачивающиеся на глаза, застывали на щеках ледяными горошинами. Спасали большие тулупы, которыми старались прикрыть то продрогшее тело, то зябнущие ноги.

До Архангельска было не менее трех часов лету, и офицеры с ужасом представляли, что их поджидало в конце. В лучшем случае – койка в госпитале, в худшем… Об этом не хотелось даже и думать.

Крылов с трудом разогнул окоченевшие ноги и добрался до кабины. Летчики поняли все без слов. К счастью, у штурмана оказались запасные унты, в загашнике нашлись и две меховые куртки, кроме них – спасительная фляжка спирта. Спирт требовалось употребить не по назначению. Ломая ногти, Крылов свинтил крышку, стащил с товарища сапоги и принялся растирать ему ступни. Потом – себе. В кончиках пальцев появилось слабое тепло. Боясь потерять его, они торопливо натянули унты, затем сменили шинели на теплые куртки, укутались в спасительные тулупы и только после этого, не задумываясь, выпили остатки. Когда холод наконец отступил, офицеры не заметили, как задремали.

Ночь подходила к концу, восток окрасила нежная предрассветная полоска. Но внизу еще было темно.

– Тайга… – сказал штурман. – Скоро долетим.

Еще через час полета под крылом возник не нанесенный ни на одну географическую карту зловещий архипелаг ГУЛАГ – как его назовут гораздо позже, совсем в другую историческую эпоху. Архипелаг, в котором бесследно сгинули миллионы людей – и виновных, и невиновных. Последних было неизмеримо больше, и даже начавшаяся война не уменьшила потока тех, попал сюда по роковому, трагическому стечению обстоятельств, а еще чаще – по банальному доносу близких людей.

Ветер разогнал морозную пелену, и прямо по курсу стали видны ровные квадратики строений. Радист вышел из кабины и разбудил пассажиров. Протерев глаза, они с любопытством прильнули к иллюминаторам. И Крылов, и Шевцов были в этих краях впервые. Из-за пологих холмов выросла радиомачта аэродрома, она быстро приближалась. Через мгновение мачта пропала из виду, самолет сделал разворот и пошел на посадку.

По взлетной полосе стелилась поземка, от крепкого мороза перехватило дыхание – температура в Архангельске была не меньше тридцати пяти градусов ниже нуля. Спасаясь от пронизывающего ветра, энкавэдэшники поспешили к ожидавших их машинам. Путь до лагеря был неблизким, но они решительно отказались от предложенного на аэродроме обеда – хотелось добраться в первой половине дня.

Дорога оказалась укатанной, навстречу, по левой стороне, почти непрерывным потоком шли полуторки, груженные лесом. Было видно – бригады заключенных гнали и гнали план. Многие работали с отдачей. «Все для фронта! Все для победы!» – эти слова были далеко не пустыми и для них, «врагов народа», зэков, у которых Родина отняла жизнь, но они тем не менее продолжали ее любить и пытались внести свою, пусть такую, лепту в разгром фашистов.

…Худой как жердь Иван Плаксин, он же Израиль Плакс, за состряпанное в чьем-то кабинете преступление получивший четвертак с внушительным довеском – пять лет на спецпоселении, – второй месяц загибался в Медвежьем на рубке леса. Их бригаде катастрофически не повезло: делянка досталась на болоте. Лес здесь был негустой, и поэтому, какое там трактор, даже лошадей начальство не выделило – все приходилось таскать на себе. Как назло, попалась лиственница – дерево злое и вредное, людей оно не любит и жизнь свою отдает неохотно. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и, чтобы освободить ее, каждый раз под железное полотнище приходилось забивать клинья. Молот был настолько тяжел, что отнимались руки, но остановить работу им бы не позволили. По вечерам, когда заключенные приходили в себя в промерзших бараках на нарах из той же лиственницы, мучительно начинали болеть кости. А еще цинга, другие неизбежные в таких условиях немочи… Из тех, кто пришел на участок вместе с Плаксом, за год в живых осталась едва ли половина.

Каждое утро Плакс просыпался с одной и той же мыслью: вдруг случится чудо и старший нарядчик переведет его в столярку? Там, под крышей, да еще столовая рядом, можно наконец отогреться и немного подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, и нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакс понимал, что при таком режиме он вряд ли протянет больше двух-трех месяцев. Сил после завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом свинцовым грузом наваливалась усталость. Плечо уже не ощущало веса бревен, под выношенный ватник проникал холод, дыры в бахилах нечем было заткнуть… К концу дня вымерзало все, мозг разрывался от стука топора, но надо было брести обратно в зону. Ужин состоял из чуть теплой миски лагерной баланды и кружки едва подслащенной бурды. Черный хлеб казался лакомством. Места потеплее, наверху и у печки, занимали блатные, а «врагам народа» приходилось довольствоваться нижними нарами по углам и у параши. Растратчик Иван Плаксин мог бы примазаться к